Кем быть? Что делать со «старым»

Владимир Маяковский

Я - поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу. Люблю ли я, или я азартный, о красотах кавказской природы также - только если это отстоялось словом.

Бурлюк говорил: у Маяковского память, что дорога в Полтаве, - каждый галошу оставит. Но лица и даты не запоминаю. Помню только, что в 1100 году куда-то переселялись какие-то «доряне». Подробностей этого дела не помню, но, должно быть, дело серьезное. Запоминать же - «Сие написано 2 мая. Павловск. Фонтаны» - дело вовсе мелкое. Поэтому свободно плаваю по своей хронологии.

Родился 7 июля 1894 года (или 93 - мнения мамы и послужного списка отца расходятся. Во всяком случае не раньше). Родина - село Багдады, Кутаисская губерния, Грузия.

СОСТАВ СЕМЬИ

Отец: Владимир Константинович (багдадский лесничий), умер в 1906 году.

Мама: Александра Алексеевна.

Была еще тетя Анюта. Других Маяковских, по-видимому, не имеется.

1-ое ВОСПОМИНАНИЕ

Понятия живописные. Место неизвестно. Зима. Отец выписал журнал «Родина». У «Родины» «юмористическое» приложение. О смешных говорят и ждут. Отец ходит и поет свое всегдашнее «алон занфан де ля по четыре». «Родина» пришла. Раскрываю и сразу (картинка) ору: «Как смешно! Мужчина с тетей целуются». Смеялись. Позднее, когда пришло приложение и надо было действительно смеяться, выяснилось - раньше смеялись только надо мной. Так разошлись наши понятия о картинках и о юморе.

2-ое ВОСПОМИНАНИЕ

Понятия поэтические. Лето. Приезжает масса. Красивый длинный студент - Б. П. Глушковский. Рисует. Кожаная тетрадища. Блестящая бумага. На бумаге длинный человек без штанов (а может, в обтяжку) перед зеркалом. Человека зовут «Евгенионегиным». И Боря был длинный, и нарисованный был длинный. Ясно. Борю я и считал этим самым «Евгенионегиным». Мнение держалось года три.

3-е ВОСПОМИНАНИЕ

Практические понятия. Ночь. За стеной бесконечный шепот папы и мамы. О рояли. Всю ночь не спал. Свербила одна и та же фраза. Утром бросился бежать бегом: «Папа, что такое рассрочка платежа?» Объяснение очень понравилось.

ДУРНЫЕ ПРИВЫЧКИ

Лето. Потрясающие количества гостей. Накапливаются именины. Отец хвастается моей памятью. Ко всем именинам меня заставляют заучивать стихи. Помню - специально для папиных именин:

Как-то раз перед толпою
Соплеменных гор…

«Соплеменные» и «скалы́» меня раздражали. Кто они такие, я не знал, а в жизни они не желали мне попадаться. Позднее я узнал, что это поэтичность, и стал тихо ее ненавидеть.

КОРНИ РОМАНТИЗМА

Первый дом, воспоминаемый отчетливо. Два этажа. Верхний - наш. Нижний - винный заводик. Раз в году - арбы винограда. Давили. Я ел. Они пили. Все это территория стариннейшей грузинской крепости под Багдадами. Крепость очетыреугольнивается крепостным валом. В углах валов - накаты для пушек. В валах бойницы. За валами рвы. За рвами леса и шакалы. Над лесами горы. Подрос. Бегал на самую высокую. Снижаются горы к северу. На севере разрыв. Мечталось - это Россия. Тянуло туда невероятнейше.

НЕОБЫЧАЙНОЕ

Лет семь. Отец стал брать меня в верховые объезды лесничества. Перевал. Ночь. Обстигло туманом. Даже отца не видно. Тропка узейшая. Отец, очевидно, отдернул рукавом ветку шиповника. Ветка с размаху шипами в мои щеки. Чуть повизгивая, вытаскиваю колючки. Сразу пропали и туман, и боль. В расступившемся тумане под ногами - ярче неба. Это электричество. Клепочный завод князя Накашидзе. После электричества совершенно бросил интересоваться природой. Неусовершенствованная вещь.

Учила мама и всякоюродные сестры. Арифметика казалась неправдоподобной. Приходится рассчитывать яблоки и груши, раздаваемые мальчикам. Мне ж всегда давали, и я всегда давал без счета. На Кавказе фруктов сколько угодно. Читать выучился с удовольствием.

ПЕРВАЯ КНИГА

Какая-то «Птичница Агафья». Если б мне в то время попалось несколько таких книг - бросил бы читать совсем. К счастью, вторая - «Дон-Кихот». Вот это книга! Сделал деревянный меч и латы, разил окружающее.

Переехали. Из Багдад в Кутаис. Экзамен в гимназию. Выдержал. Спросили про якорь (на моем рукаве) - знал хорошо. Но священник спросил - что такое «око». Я ответил: «Три фунта» (так по-грузински). Мне объяснили любезные экзаменаторы, что «око» - это «глаз» по-древнему, церковнославянскому. Из-за этого чуть не провалился. Поэтому возненавидел сразу - все древнее, все церковное и все славянское. Возможно, что отсюда пошли и мой футуризм, и мой атеизм, и мой интернационализм.

ГИМНАЗИЯ

Приготовительный, 1-й и 2-й. Иду первым. Весь в пятерках. Читаю Жюля Верна. Вообще фантастическое. Какой-то бородач стал во мне обнаруживать способность художника. Учит даром.

ЯПОНСКАЯ ВОЙНА

Увеличилось количество газет и журналов дома. «Русские ведомости», «Русское слово», «Русское богатство» и прочее. Читаю все. Безотчетно взвинчен. Восхищают открытки крейсеров. Увеличиваю и перерисовываю. Появилось слово «прокламация». Прокламации вешали грузины. Грузинов вешали казаки. Мои товарищи грузины. Я стал ненавидеть казаков.

НЕЛЕГАЛЬЩИНА

Приехала сестра из Москвы. Восторженная. Тайком дала мне длинные бумажки. Нравилось: очень рискованно. Помню и сейчас. Первая:

Опомнись, товарищ, опомнись-ка, брат,
скорей брось винтовку на землю.

И еще какое-то, с окончанием:

…а не то путь иной -
к немцам с сыном, с женой и с мамашей…

Это была революция. Это было стихами. Стихи и революция как-то объединились в голове.

Не до учения. Пошли двойки. Перешел в четвертый только потому, что мне расшибли голову камнем (на Рионе подрался), - на переэкзаменовках пожалели. Для меня революция началась так: мой товарищ, повар священника - Исидор, от радости босой вскочил на плиту - убили генерала Алиханова Усмиритель Грузии. Пошли демонстрации и митинги. Я тоже пошел. Хорошо. Воспринимаю живописно: в черном анархисты, в красном эсеры, в синем эсдеки, в остальных цветах федералисты.

Маленький бронзовый бюст стоит на моем рабочем столе. Его принесли мне когда-то двое крепеньких, аккуратных и очень серьезных пареньков – ребята из одного московского художественного ремесленного училища, где я за месяц до этого рассказывал о Маяковском. И вот они сами вылепили, отлили и вычеканили в подарок мне небольшой бюст поэта.

Буйные волосы, разлетающиеся в ветре. В гордом повороте вскинута голова. Вольно повязан шарф, и концы его отброшены за плечи…

Таким представили себе поэта юные московские «ремесленники».

А в Америке, куда давно, задолго еще до того как ее посетил поэт, донеслись раскаты его громоподобных стихов, ходят и по сей день легенды о Маяковском. Будто жил в России, когда грянула там революция, поэт совершенно необыкновенный… Был он ростом, талантом и голосом исполин. Рассказывают, что в эпоху гражданской войны он часто выезжал на фронт и в окопах читал свои стихи. Полки, вдохновленные его стихами, неудержимо бросались в бой. Он делал подписи к плакатам буквами вышиной в фут. Его плакаты на гражданской войне были смертельными для врага, как штыки. Громким, как аэропланный мотор, голосом читал он по радио стихи, и советский народ жадно слушал его во всех концах земли. Бас поэта был так могуч, что, когда он, стоя на командирском мостике броненосца, декламировал свой знаменитый «Левый марш», грозный голос его, покрывавший орудийные залпы, слышен был на всех кораблях Кронштадта…

По-своему, по-разному рисуют себе облик Маяковского люди, которые полюбили его стихи, но никогда не видели поэта в жизни.

О Маяковском написано уже много книг, а напишут еще больше, потому что людям всегда будет интересно знать, как жил, как работал, как звучал и двигался в жизни великий поэт революции Владимир Маяковский, наш современник, наш славный и верный товарищ.

Меня судьба одарила счастьем знать Маяковского в жизни, быть одним из его учеников.

Как-то в 1935 году, во время одной из поездок с моими друзьями-футболистами, мы оказались у Эгейского моря, в древней Бергаме, на развалинах знаменитого античного театра.

Спутники мои расселись по верхним ярусам полуразрушенного амфитеатра. А меня оставили на дне его, у так называемой «орхестры». И, желая проверить акустику, о которой мы были наслышаны, стали просить, чтобы я «грохнул что-нибудь подходящее».

Я оглядел снизу выщербленные скамьи, разбегавшиеся вверх от меня по раструбу руин, подобно тому как разбегаются от берега по воде круги от оброненного камня. И, примерившись к головокружительным габаритам котлована и возрасту его, стал читать Маяковского:

громаду лет прорвет

как в наши дни

вошел водопровод,

сработанный

еще рабами Рима.

И всем нам ясно послышалось, как тысячелетнее эхо, сонно обитавшее среди камней, еще более древних, чем те, которые ворочали рабы Рима, снова радостно воспрянуло, откликнувшись на зовы этих циклопических строф. Мы вдруг почувствовали себя на крутой орбите, по которой мечта, поэзия, искусство человечества «через хребты веков» рвутся в «коммунистическое далеко»…

Мне приходилось рассказывать о Маяковском в Испании, в те дни, когда там шла гражданская война против фашистов и наш корабль «Комсомол» стоял под сенью пальм и под бомбами франкистов у причалов Аликанте или в порту Вильянуэва дель Грао, близ благоухавшей розами Валенсии. И солдаты-республиканцы, грузчики, моряки, бойцы Интернациональной бригады, едва прослышав, что на борту советского корабля находится человек, знавший Маяковского в жизни, шли к нам на теплоход, чтобы расспросить о поэте…

Во время Великой Отечественной войны на одном из участков Западного фронта, в лесу за Сухиничами, когда мы раз дождливой ночью оказались отрезанными от своих – в тылу у нас гитлеровцы сбросили десант парашютистов – и нам приказали быть в боевой готовности, молодой командир пришел ко мне в палатку и стал просить: «Раз вы уж тут с нами застряли, может быть, расскажете нам о Маяковском? Ведь все равно не спать… А нам еще в мирное время хотелось послушать о нем». И до самого рассвета, пока не пришел приказ двигаться на соединение со своими, я рассказывал в отсыревшей палатке о Владимире Владимировиче…

В 1945 году в освобожденном Белграде довелось мне целый вечер говорить о Маяковском в большом зале, где собрались вчерашние партизаны и солдаты Народной югославской армии.

А потом мы шли ночью по разрушенным улицам Белграда, шли, взявшись за руки, широкими рядами поперек мостовой, от тротуара к тротуару. И я читал во все горло «Левый марш» по-русски, а спутники мои вторили мне на сербском и хорватском языках. И рядом со мной шагал бородатый черногорец, который был бойцом Интернациональной бригады в Испании и когда-то пришел ко мне на корабль в Аликанте, чтобы послушать человека, знавшего лично Маяковского.

Мне доводилось рассказывать про Маяковского за Полярным кругом в кают-компании гвардейского миноносца, в Баренцевом море, в блиндажах североморской пехоты на Рыбачьем полуострове, отрезанном врагами от родной суши с первых дней войны.

Дважды выпадал мне случай вести беседы о нашем славном поэте среди просторов Атлантического океана. Один раз – вскоре после войны, когда во время похода из Балтики в Черное море, вокруг Европы, моряки нашего корабля собрались на полубаке и по очереди читали вслух стихи Маяковского; другой раз – на большом теплоходе, который вез туристов вокруг Европейского континента с юга на север.

Потом на столе моем появился массивный кусок благородного Лабрадора, в жилах которого глухо посверкивает дымчатое голубоватое пламя – сколок с гранитного постамента памятника Маяковскому в Москве. Он напоминает мне о дне, когда на площади поэта я рассказывал про то, каким был Маяковский в жизни, людям, которые через несколько дней воздвигли его в бронзе.

А совсем недавно, во время поездки по Италии, я оказался в Генуе, на родине Христофора Колумба, чьи следы мерещились нашему поэту в водах океана, когда он открывал для себя Америку, и неподалеку от дома, где когда-то жил великий генуэзец, увидел на одной из дверей дощечку с надписью: «Культурный кружок имени Владимира Маяковского». И в тот же вечер много старых и молодых генуэзцев пришли сюда, чтобы послушать о поэте, именем которого они называли свой кружок.

Все то, о чем я мог в таких беседах и поездках по разным уголкам нашей страны и далеко за ее рубежами лишь коротко рассказать моим слушателям, более подробно рассказано в этой книжке.

Эта книжка о Маяковском, о нем самом, о его работе и жизни. Она написана по моим личным воспоминаниям и записям о поэте, а также по рассказам, статьям, выступлениям, книгам людей, знавших Владимира Владимировича: Н. Асеева, Л. Брик, О. Брика, В. Каменского, B. Катаняна, С. Кирсанова, С. Кэмрада, П. Лавута, A. Маяковской, Л. Маяковской, В. Перцова, А. Родченко, C. Спасского, С. Третьякова, Э. Триоле, К. Чуковского, B. Шкловского, А. Эльберта и других.

Владимир Маяковский

СОСТАВ СЕМЬИ

Отец: Владимир Константинович (багдадский лесничий), умер в 1906 году.

Мама: Александра Алексеевна.

Была еще тетя Анюта. Других Маяковских, по-видимому, не имеется.

1-ое ВОСПОМИНАНИЕ

2-ое ВОСПОМИНАНИЕ

3-е ВОСПОМИНАНИЕ

ДУРНЫЕ ПРИВЫЧКИ

Как-то раз перед толпою
Соплеменных гор…

КОРНИ РОМАНТИЗМА

НЕОБЫЧАЙНОЕ

ПЕРВАЯ КНИГА

ГИМНАЗИЯ

ЯПОНСКАЯ ВОЙНА

НЕЛЕГАЛЬЩИНА

Опомнись, товарищ, опомнись-ка, брат,
скорей брось винтовку на землю.

И еще какое-то, с окончанием:

…а не то путь иной -
к немцам с сыном, с женой и с мамашей…

Это была революция. Это было стихами. Стихи и революция как-то объединились в голове.

Немало лет прошло с того дня, когда в трагическое утро 14 апреля 1930 года перестало биться сердце великого поэта нашей эпохи - Владимира Маяковского. С первых своих шагов в поэзии Маяковский жадно, настойчиво, непрерывно искал контакт своего стиха с сердцем. С самого начала литературной деятельности он боролся за своего читателя, проходя сквозь строй открытых склок и интриг, выкриков: «Маяковский, для кого вы пишете?.. Маяковский, вас не понимает и не принимает массовый читатель». И действительно, долгое время Маяковского не принимали. Но вопреки всему Маяковский еще при жизни проложил дорогу к этому читателю, о котором он мечтал в своей поэтической юности, во имя которого он ушел «из барских садоводств поэзии - бабы капризной». Я тоже долгое время не мог понять стихов Маяковского. Они казались мне бессмысленными и нелепыми. Но Маяковского надо читать, вникая в каждую строчку, в каждое слово, в каждую букву.
На первый взгляд может показаться, что Маяковский был поэтом своего времени. Существует много точек зрения на события 1917 года, и многие считают поэзию Маяковского слишком политизированной, славящей революцию. Но, как мне кажется, его можно понять. Ведь на самом деле идеи революции поначалу были довольно справедливыми. И каждый человек, который любил свою Родину, принимал эти идеи. Это уже потом каждый по- своему начал проектировать идеи Маяковского. Во всех своих произведениях Маяковский показывает главной движущей силой народ. Сам Маяковский - участник событий своего времени. Его поэзия посвящена делу строительства социализма. «Поэзия не только отражение жизни, но и могучее средство воспитания», - говорил Маяковский. Пламенным гимном звучит его стихотворение «Стихи о советском паспорте». Выражая свои личные переживания, поэт точно передает чувство гордости за наш великий народ.
«Орудия любимейшего род» - так определял Маяковский свое отношение к сатире. Реально оценивая действительность, он пытался уйти от неразрешимости проблем, сгладить противоречия. Сатира Маяковского, отрицая старое, негодное, мешающее движению вперед, одновременно утверждала новое, положительное. Порокам и недостаткам он противопоставляет успехи народа. В этом и заключается сила сатиры Маяковского. С большим успехом в театрах проходили сатирические пьесы «Клоп» и «Баня». Всякий раз мы вспоминаем стихотворение «Прозаседавшиеся», когда встречаемся с бюрократизмом и волокитой. Привлекает поэтическая манера Маяковского, художественная сторона его стихов: оригинальные рифмы и ритмы, живая разговорная речь, смелые, яркие образы и сравнения, ораторские интонации поэта-трибуна. В своих стихах поэт пытается раскрыть для себя и для других непонятные вопросы революции и жизни. В стихотворении «Послушайте!» он пытается объяснить, что каждый человек живет ради какой-то своей цели. Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают -
значит - это кому-нибудь нужно?
Значит - кто-то хочет, чтобы они были?
Очень сложным было отношение Маяковского к классикам. Поэт всю жизнь оставался правоверным футуристом, считая своих друзей, особенно Хлебникова, гениальными. Он принимал участие в составлении манифеста футуристов, однако уже в дореволюционные годы его творчество не умещалось в рамки этого манифеста. Все литературоведы стараются очистить поэта от «грехов молодости», от ниспровержения классиков. Очищать не стоит. Одно стихотворение Маяковского «Юбилейное», посвященное А.С. Пушкину, делает это лучше всех других:
Александр Сергеич,
да не слушайте ж вы их!
Может,
я
один
действительно жалею,
что сегодня
нету вас в живых...
...Я люблю вас,
но живого,
а не мумию.
Навели
хрестоматийный глянец.
Вы,
по-моему,
при жизни
- думаю -
тоже бушевали.
Африканец!
Сам Маяковский считал, что поэт должен быть непохожим ни на кого. Не повторять того, что уже сделано, быть новым, неожиданным. Маяковский - не строгий папаша, он - товарищ, он понимает, что поэзия - тяжелый труд.
Таким Маяковский раскрылся мне с того времени, когда я, преодолев все свои предубеждения, научился читать его стихи, понял глубину души этого величайшего из поэтов нашего времени. Я думаю, что Маяковский близок каждому человеку нашей страны.

14 апреля годовщина гибели Маяковского. Надежд обнаружить неизвестные его тексты, к сожалению, не осталось. Последний из них - фрагменты из письма-дневника Маяковского, относящегося к февралю 1923 года, ранее закрытого для исследователей. Рукопись этого уникального документа находится в РГАЛИ. Приносим благодарность директору архива Т. М. Горяевой, предоставившей «Новой» возможность напечатать (печатается с сокращениями) этот документ.

Маяковский и Лиля Брик на курорте в Германии, 1923 год. Фото: РИА Новости

Москва. 1-28 февраля 1923

Солнышко, Личика!

Сегодня 1 февраля. Я решил за месяц начать писать это письмо. Прошло 35 дней, это, по крайней мере, часов 500 непрерывного думанья!

Я пишу потому, что я больше не в состоянии об этом думать (голова путается, если не сказать отваливается), потому что, думаю, все ясно и теперь (относительно, конечно), и в-третьих, потому что боюсь просто разрадоваться при встрече, и ты можешь получить, вернее, я всучу тебе под соусом радости и остроумия мою старую дрянь.

Я пишу письмо это, очень серьезно. Я буду писать его только утром, когда голова еще чистая, и нет моих вечерних усталости, злобы и раздражения. На всякий случай я оставляю поля, чтоб, передумав что-нибудь, я б отмечал.

Я постараюсь избежать в этом письме каких бы то ни было «эмоций» и «условий».

Это письмо только о безусловно проверенном мною, о передуманном мною за эти месяцы, — только о фактах.

Я совершенно не представляю себе, как мы встретимся. Не может же быть так, чтобы ты просто с плеча подошла б ко мне. — Сделано, готово? Хорошо! Тебе что-то не так: вот тебе бог и вот порог — конечно, этого быть не может.

Конечно, ты не можешь так отрезать. Конечно, это может быть от раздражения только (чаще виноват я сам). Ты прочтешь это письмо обязательно и минутку подумаешь обо мне.

Я так бесконечно радуюсь твоему существованию, всему твоему, даже безотносительно к себе, что не хочу верить, что я, сам, тебе совсем не важен. Кстати, я до сегодняшнего утра еще радуюсь почему-то твоему переводу — вспомню и улыбнусь: занятно посмотреть бы Кису в работе! Целую.

Что делать со «старым»?

После твоих последних слов о том, что все пять лет были невыносимыми, я каждый час опять и опять возвращаюсь к прошлому. Да, были невыносимы, и к величайшему моему позору это сделал я, я один.

Я мог, если не мог, то должен был (все равно) сделать нашу жизнь изумительной, а я сделал такую, что на нее нам стыдно смотреть, стыдно оглядываться.

Ося рассказывал мне, какой я, оказывается, был: скаредный самодур с мужицкими оттенками, потерявший всякие людские интересы, опустившийся до самого непроходимого быта . Если здесь правильно описана им даже 1/10 часть меня, то и тогда почти невозможно существовать. А это — правда, очевидно, раз Ося говорит об этом, раз вот я 38-й день сижу один совсем. И, конечно, единственное, чему я удивляюсь, единственное, <в> чем и ты виновата, это то, что вы меня не осадили так же еще 4 года назад (это, Лилик, я пишу не из поэтических самоуничижений, а спокойно, продумав). Если я не искореню этого, я не буду даже стараться увидеть вас. Твердо: такой я на отношения ваши какие-либо рассчитывать не вправе никак.

Могу ли я быть другой?

Мне непостижимо, что я стал такой. Я, год выкидывавший из комнаты даже матрац, даже скамейку, я три раза, ведущий такую, «не совсем обычную», жизнь, как сегодня, — как я мог, как я смел быть так изъеден квартирной молью.

Это не оправдание, Личика, это только новая улика против меня, новое подтверждение, что я именно опустился.

Но, детка, какой бы вины у меня ни было, наказания моего хватит на каждую — не то даже, что эти месяцы, а то, что нет теперь ни прошлого просто, ни давнопрошедшего для меня нет, а есть один от семнадцатого года до сегодняшнего дня длящийся теперь ничем неделимый ужас. Ужас не слово, Лиличка, а состояние — всем видам человеческого горя я б дал сейчас описание с мясом и кровью. Я вынесу мое наказание как заслуженное. Но я не хочу иметь поводов снова попасть под не<го> Прошлого для меня до 28 декабря, для меня по отношению к тебе до 28 февраля, — не существует ни в словах, ни в мыслях, ни в делах.

Лиля Брик

Быта никакого, никогда, ни в чем не будет! Ничего старого, бытового не пролезет — за ЭТО я ручаюсь твердо. Это — то я уж, во всяком случае, гарантирую. Если я этого не смогу сделать, — то я не увижу тебя никогда. Увиденный, приласканный даже тобой, — если я увижу опять начало быта, я убегу (весело мне говорить сейчас об этом, мне, живущему два месяца только для того, чтоб 28 февраля в 3 часа дня взглянуть на тебя, даже не будучи уверенным, что ты это допустишь, ведь твое последнее слово — «там посмотрим!»).

Решение мое ничем, ни дыханием не портить твою жизнь — главное. То, что тебе хоть месяц, хоть день без меня лучше, чем со мной, это удар хороший.

Это мое желание, моя надежда, силы своей я сейчас не знаю.

Если силенки не хватит на немного — помоги, детик, если буду совсем тряпка, — вытрите мною пыль с вашей лестницы. Старье кончилось†

Сегодня (всегда по воскресеньям) я, еще со вчерашнего дня, неважный. Писать воздержусь. Гнетет меня еще одно: я как-то глупо ввернул об окончании моей поэмы Оське — получается какой-то шантаж на «прощение» Я нарочно не кончу вещи за месяц! Кроме того, это тоже поэтическая бытовщина — делать из этого какой-то особый интерес. Говорящие о поэме думают, должно быть, — придумал способ интриговать. Старый приемчик! Прости, Лилик, обмолвился о поэме как-то от плохого настроения — уж очень все на меня смотрели, как на ничего не могущего, вовсе отпетого.

Сегодня у меня очень хорошее настроение. Еще позавчера я думал, что жить сквернее нельзя. Вчера я убедился, что может быть еще хуже, — значит, позавчера было не так уж плохо.

Одна польза от всего этого: последующие строчки, представляющиеся мне до вечера гадательными, стали твердо и незыблемо.

О моем сидении

Я сижу до сегодняшнего дня щепетильно, честно, знаю, точно также буду сидеть и еще, до 3 часов 28 февраля. Почему я сижу — потому что люблю? Потому что обязан ? Из-за отношений?

Ни в каком случае!!!

Если б я на секунду стал бы выравнивать мои отношения по твоим, — я бросил бы в ту же секунду ЭТО.

Я сижу только потому, что сам хочу, хочу подумать о себе и о своей жизни.

Если это даже не так, я хочу и буду думать, что именно так, иначе всему этому нет ни названия, ни оправдания. <…> Ни один из этих 39 дней я не повторю никогда в моей жизни…

Париж. Лиля Брик, Ося Брик — сотрудник советского посольства, Роман Якобсон, справа — Владимир Маяковский. Фото: РИА Новости

Люблю ли я тебя? (5/ II . 23 г. )

Это не в счет:

Я отмечаю 5/II без 17 м<инут> 9 <часов>.

Надо иметь мою идиотскую любовь, чтоб сегодня же не плюнуть на все, надо иметь твое безразличие, твое плевательство на меня, чтоб ехать сейчас в концерт — не обязуясь, а дав мне слово на прощание не бывать нигде.

Это мой единственный упрек, потому что чересчур больно мне это плевательство на меня, на меня такого, как я сейчас. Пойми это и раз навсегда брось говорить мне, что ты меня любишь. Если выживу — я совсем постараюсь найти в себе силу довести это письмо, хотя предчувствие полной ненужности всего этого тебе сейчас стало фактом.

Если у этого не будет продолжения, тогда прощай, Лилик.

Я люблю, люблю, несмотря ни на что и благодаря всему любил, люблю и буду любить, будешь ли ты груба со мной или ласкова, моя или чужая. Все равно люблю. Аминь. Смешно об этом писать, ты сама это знаешь.

Мне ужасно много хотелось здесь написать. Я нарочно оставил день продумать все это точно. Но сегодня утром у меня невыносимое ощущение ненужности для тебя всего этого. Только желание запротоколить для себя продвинуло эти строчки.

Едва ли ты прочтешь когда-нибудь написанное здесь. Самого же себя долго убеждать не приходится. Тяжко, что к дням, когда мне хотелось быть для тебя крепким, и на утро перенеслась эта нескончаемая боль. Если совсем не совладаю с собой — больше писать не стану (6 / II 23) .

(Я могу писать совершенно спокойно. Ничего больнее для меня произойти не может; твой взгляд на меня ясен совершенно, больше я этих отступлений делать не буду и, по возможности, буду стараться не узнавать, что ты делаешь.)

Опять о моей любви. О пресловутой деятельности. Исчерпывает ли для меня любовь все? Все, но только иначе. Любовь — это жизнь, это главное, от нее разворачиваются и стихи, и дела, и все пр. Любовь — это сердце всего. Если оно прекратит работу, все остальное отмирает, делается лишним, ненужным. Но если сердце работает, оно не может не проявляться в этом во всем. Без тебя (не без тебя «в отъезде», внутренне без тебя) я прекращаюсь. Это было всегда, это и сейчас. Но если нет «деятельности» — я мертв. Значит ли это, что я могу быть всякий, только чтоб не «цепляться» за тебя. Нет. Положение, о котором ты сказала при расставании, «что ж делать, я сама не святая, мне вот нравится «чай пить», — это положение при любви исключается абсолютно. Я еще только попробую забыть все, бывшее со мной теперь (если только возможен был бы «разговор о любви»).

Чересчур сейчас у меня положение гросовское — помнишь, трубит?!

Значит ли, что нужно жить так, как жили последние дни. Ни в каком случае. <…>

Владимир Маяковский в 1924 году. Фото: РИА Новости

Любимая, ты сказала на прощание — что я взял от тебя? Детик, а вдумайся, что ты брала от меня — тоже ничего. Разве не все, кроме тебя, брали мое веселие, беспечность, легкость, жизнерадостность — страшно подумать, что все это у меня было.

Где? Для кого? Как, как из любви моей могла выродиться эта жизнь?

Шестьдесят два дня я буду думать об этом. Но подумать должна и ты.

Одно у меня незыблемо — я хочу тебя любить, добрая воля налицо; добрая воля, доброта ко мне должны быть и у тебя. Дальше будет о том, любишь ли ты меня?

Любишь ли ты меня?

Для тебя, должно быть, это странный вопрос — конечно, любишь. Но любишь ли ты меня ? Любишь ли ты так, чтоб это мной постоянно чувствовалось? Нет. Я уже говорил Осе. У тебя не любовь ко мне, у тебя — вообще ко всему любовь. Занимаю в ней место и я (может быть, даже большое), но если я кончаюсь, то я вынимаюсь — как камень из речки, а твоя любовь опять всплывает над всем остальным. Плохо это. Нет, тебе это хорошо. Я б хотел так любить. Но если я люблю иначе, то мне никак не понять многих твоих решений. Ты меня любишь, но я воспринимаю это во многих проявлениях твоей любви, как полное ко мне отвращение. Как иначе могу я понимать, детка, нашу любовь, если ты вдруг говоришь: «Сегодня я тебя не люблю, если ты не будешь такой, ты мне не нужен, ему плохо, пускай — раньше мне было плохо».

Пойми, солнышко, я должен думать так, чтоб понять многое случившееся (моей любви к тебе это никак не умаляет!). Детик, даже вот этого моего выгона (давай называть просто) при моей любви почувствовать нельзя: я понимаю, можно послать к черту, можно выгнать не на два месяца — на год, но я не пойму, как можно, живя в одном городе, зная, что человек сходит с ума, как может не захотеться его увидеть. Конечно, тебе хотелось. Но как может, <чтобы> ты пересиливала себя, но как может не захотеться так, чтоб нельзя было себя осилить!

То, что ты делаешь, это, наверное, лучше, но я этого никак не чувствую. Я принимаю это, как полное ко мне хладнокровие. <…> Нет. Ничего, даже звонка ни от тебя, а от кого-нибудь, хотя бы по твоему поручению — ну, просто узнать, жив ли я.

Котенок, мне ужасно неприятно писать о твоей нелюбви.

Я думал, если это любовь, то, что же тогда жестокость? <…>

Лиля Брик и Владимир Маяковский в 1923 году. Фото: РИА Новости

Правда, детик, я имею письма твои о том, что ты меня любишь, — на этот счет, котик, я себя не обманываю — это письма лекарственные, когда мне «очень нужно».

Ты с таким ужасом отвергла «обязательства» (крохотные просьбишки), что я сразу увидел: ты рада, что я тебя люблю, но сама духовно (для меня) не хочешь поступиться ни черточкой. Письма — чтоб не умер.

Лилятик, все это я пишу не для укора, если это не так, я буду счастлив передумать все. Пишу для того, чтоб тебе стало ясно, — и ты должна немного подумать обо мне…

Твое и мое состояние

Эта разница в любви лучше всего доказывается разницами наших состояний. Ты знаешь сама, детик, что ты уже на третий день совершенно от меня духовно обособилась, продолжала всю ту жизнь, какую вела.

<…> Я не должен и не буду шляться к тебе, как домой, ходить не приглашенны<м>, ходить так просто и обязательно — вечером или обедать! Но тогда это «своя» жизнь, этого ты не потерпишь.

Как же можно жить твоим домом, когда мне указано достаточно сильно, и как же мне заводить с интересом (для тебя даже) свой дом, если я не смею иметь своего. Это очень верно объясняет, детка, многое из наших неприятностей. <…>

Ося Брик, Лиля Брик и Владимир Маяковский

Семей идеальных нет, все семьи лопаются, может быть только идеальная любовь. А любовь не установишь никаким «должен», никаким «нельзя» — только свободным соревнованием со всем миром.

Я не терплю «должен» приходить!

Я бесконечно люблю, когда я «должен» не приходить, торчать у твоих окон, ждать хоть мелькание твоих волосиков из авто.

Зачем мне показывать «должности», если я так огромно хочу!

Неужели ты не можешь нежно использовать для хороших дней эту семилетнюю искреннюю и любовную тягу к тебе?

Быт

Я виноват во всем быте, но не потому, что я мужичок-среднячок, любящий семейный очаг и жену, пришивальщицу пуговиц.

Тяжесть моего бытового сидения за 66 — это какая-то неосознанная душевная «итальянская забастовка» против семейных отношений, унизительная карикатура на самого себя. Я сижу так, потому что я не смею найти легкого, веселого разряда своему самому маленькому желанию, потому что я боюсь высказать, если мне что-нибудь хочется, поэтому бешено завидую тебе, когда ты не только удовлетворяешь каждое свое желание, но и требуешь абсолютного подчинения всех, в первую очередь, меня. Это очень сладкое подчинение, если оно вытекает из идеи «вместе».

Прихожая в доме Маяковского. Архив РИА Новостей

Я с действительным восторгом пойду в гости, если чувствую всем своим существованием, что и мой какой-нибудь такой же вздор, какое-нибудь выступление у студентов, что ли, тоже вызывает неподдельный энтузиазм и интерес.

Детик, если отвратительная семейная бытовщина — играть дома в 66 и, нудно ковыряя в зубе, обедать, позевывая, то разве не такая же омерзительная бытовщина — мораль, что «муж» не должен играть в клубе, а должен приходить обедать вовремя?! Это не значит, конечно, что нужно шляться в клуб. Я ведь, дав слово, не ходил 2 месяца и во время твоего английского пребывания, но мне унизительно смотреть на тебя вопрошающе, разрешит ли, и, идя домой с Левидовым, курьеза ради советующим съездить с ним на рулетку, врать, что я больше всего на свете люблю спать в 12 часов.

Ты скажешь, а может, тогда и к девочкам надо, тоже хочется. Где предел? Предел один — любовь!

И никакая такая идея не явится, если отношения строятся на любви друг к другу, не на обязательствах.

<…> Я чувствую себя совершенно отвратительно и физически, и духовно. У меня ежедневно болит голова, у меня тик, доходило до того, что я не мог чаю себе налить. Я устал, так как для того, чтоб хоть немножко отвлечься от всего этого, я работал по 16 и по 20 часов в сутки буквально. Я сделал столько, сколько никогда не делал и за полгода.

Владимир Маяковский в 1923 году. Фото: РИА Новости

Характер

Ты сказала — чтоб я подумал и изменил свой характер. Я подумал о себе. Лилик, чтоб ты не говорила, а я думаю, что характер у меня совсем неплохой. <…>

Главные черты моего характера две:

1) Честность, держание слова, которое я себе дал (смешно?)

2) Ненависть ко всякому принуждению. Отсюда и «дрязги», ненависть к домашним принуждениям и… стихи, ненависть к общему принуждению.

Я что угодно с удовольствием сделаю по доброй воле, хоть руку сожгу, а по принуждению даже несение какой-нибудь покупки, самая маленькая цепочка вызывает у меня чувство тошноты, пессимизма и т.д. Что ж отсюда следует, что я должен делать все, что захочу? Ничего подобного. Надо только не устанавливать для меня никаких внешне заметных правил. Надо то же самое делать со мной, но без всякого ощущения с моей стороны. <…>

Целую Кисю (27/ II 23) .

<…> Какая жизнь у нас может быть, на какую я в результате согласен? Всякая. На всякую. Я ужасно по тебе соскучился и ужасно хочу тебя видеть. <…>

Вторая, идеальная для нас обоих, — это абсолютная свобода. Не в названии только, а действительно — в отношениях. Что будет? Безобразничанье? Нет! Роман. Роман, в котором люди взаимно, добровольно ограничивают друг друга настолько, насколько люди любят друг друга и не хотят ни себе, ни любимым ничего неприятного. Только из этой жизни может создаться идеальная первая.

Третья, тяжкая, думаю и для тебя тоже, но которую придется вести, если две первые не удадутся.

Расстаться на год, чтоб вести или взаимно такую жизнь, какую я веду сейчас, или взаимно свободную. С тем, чтоб через год я и ты сделали б все для осуществления № 1 идеальной жизни.

Детик, ты понимаешь, конечно, что эти два пред<ложения — А. П . > вытесаны топором (нельзя же сейчас говорить до «мелочей» — завтра я сделаю это, послезавтра это!), но это жизни, которые я попробую сейчас <на>ладить.

Твоя нелюбовь ко мне или моя болезнь — вот то, что может сейчас опрокинуть вверх ножками все самые хорошие мои намерения.

Сразу грустно, ты не позвонила «поздравить» — я так ЖДАЛ.

Подготовка текста, публикация и примечания А.Е. Парниса. Полностью текст письма-дневника Маяковского будет напечатан в журнале «Наше наследие» (№129-130).

Александр Парнис: «Борьба с Л.Ю. велась планомерно и целенаправленно»

О судьбе неотправленного дневника рассказывает публикатор материала

Лиля Брик и Владимир Маяковский

— Кто и почему закрыл доступ исследователей к этому дневнику Маяковского?

— Его закрыла сама Лиля Юрьевна Брик при передаче своего архива в РГАЛИ в 1969 году. Закрыла его на 30 лет — до 1999 года. Затем ее наследник В.В. Катанян закрыл доступ к нему на неопределенное время. Были, как мне кажется, две причины. Об одной написал сам Василий Васильевич: «Там есть места очень личные, которые она не хотела предавать огласке». Но была другая, едва ли не главная причина. В 1958 году вышел том «Литературного наследства» «Новое о Маяковском» (№ 65), в котором были напечатаны 125 писем Маяковского к Л.Ю. Публикация этих писем Маяковского вызвала невероятный скандал в литературных кругах. С выхода этого тома началась беспрецедентная антибриковская кампания, продолжавшаяся более 25 лет, вплоть до начала перестройки. Некоторые материалы о Маяковском, в том числе и его письма к Л.Ю., подверглись жестокой критике в печати и вызвали специальное Постановление ЦК КПСС от 31 марта 1959 года. В нем утверждалось, что в этой публикации «тенденциозно подобраны материалы», «искажающие облик выдающегося советского поэта» и «подчеркивающие теневые стороны» его жизни и что необходимо «принять меры». Борьба с Л.Ю. велась планомерно и целенаправленно. Эту кампанию возглавляла старшая сестра поэта Людмила, которая считала нужным освободить Маяковского «от евреев и футуристов» (нити этой травли вели к «серому кардиналу», секретарю ЦК по идеологии М.А. Суслову).

Была создана целая команда фальсификаторов по созданию «новой» апокрифической биографии Маяковского.

Старшая сестра Владимира Маяковского Людмила, художник-дизайнер по тканям на московских комбинатах «Трехгорная мануфактура» и «Красная Роза» с образцами тканей для выставки в Париже. Фото: РИА Новости

Из всех текстов Маяковского выбрасывалась Л.Ю. и имена футуристов, снимались посвящения ей из произведений поэта. Второй том о Маяковском «Литературного наследства» (№ 66) был запрещен цензурой. В 1972 году была закрыта Библиотека-музей Маяковского в Гендриковом переулке, бывшая штаб-квартира Бриков, и уволены все сотрудники музея. Высшей точкой в травле стали публикации в 1968 году в трех номерах «Огонька» антисемитских статей, написанных о Маяковском и его возлюбленной.

Друзья и соратники Маяковского и Л.Ю. (среди них Семен Кирсанов, Константин Симонов, Ираклий Андронников, французский поэт Луи Арагон) обращались в печать, в ЦК с письмами в защиту музы поэта, но все было бесполезно… Эта травля и была главной причиной того, почему Л.Ю. закрыла доступ к интимному письму-дневнику Маяковского.

— Что нового мы узнаем из публикации? И в какой степени он важен для интерпретации поэмы «Про это», посвященной Л.Ю.?

— Поэма «Про это», как и многие другие тексты Маяковского, автобиографична. Некоторые места дневника дают возможность по-другому взглянуть на поэму. Маяковский, как свидетельствовала Л.Ю., все всегда гиперболизировал, превращал любую неприятность в «страшное» событие, преувеличивал ее в тысячу раз. Например, тема самоубийства характерна для творчества Маяковского разных периодов. Возникает эта тема и в последней главе «Про это»: «Стоит/ только руку протянуть — /пуля/ мигом/ в жизнь загробную/ начертит гремящий путь». В публикуемом дневнике есть «прощальная» запись, сделанная вечером 5 февраля «сумасшедшим» почерком, напоминающим почерк, которым написано его предсмертное письмо 12 апреля 1930 года: «Если выживу — я совсем постараюсь найти в себе силу довести это письмо, хотя предчувствие полной ненужности всего этого тебе сейчас стало фактом. Если у этого не будет продолжения, тогда прощай, Лилик».

Неожиданные «последние» слова в финале записи «Прощай, Лилик», экспрессивная лексика и точное указание времени говорит о том, что в тот вечер он был на грани самоубийства.

Блокнот и ручка Маяковского в его кабинете. Фото: РИА Новости

Был ли сделан роковой выстрел или он ограничился только этой записью — мы не знаем. Но, вероятно, это была неизвестная ранее еще одна попытка самоубийства.

— Что еще сенсационного есть в дневнике?

— Дневник позволил выявить еще один визуальный первоисточник поэмы «Про это», послуживший, вероятно, непосредственным толчком к ее созданию. Через день после «прощальной» записи, он написал: «Чересчур сейчас у меня положение гросовское — помнишь, трубит?!»

— Что означает эта загадочная запись?

— В начале декабря 1922 года Маяковский во время первой поездки в Германию познакомился в Берлине с немецким художником-дадаистом Георгом Гроссом. Переводчиком в беседах поэта с ним была Л.Ю. В своих очерках Маяковский назвал Гросса «прекрасным» художником и «замечательным явлением», предлагал ему сотрудничать в «Лефе». Гросс подарил Маяковскому альбом своих литографий «Ecce homo» с надписью.

— Что означает глагол «трубит»?

— Скорее всего, Маяковский имеет в виду одну из известных работ художника. На ней художник изобразил себя в образе автоматона с телефонной трубкой во рту, а рядом полуобнаженную невесту, которая своими «прелестями» пытается соблазнить жениха. Гросс напечатал этот коллаж в виде открытки-приглашения на свою свадьбу. Надо думать, Маяковский с характерной для него самоиронией переосмыслил сюжет дадаистского коллажа Гросса и спроецировал его на свою «ситуацию». Он как бы увидел себя в образе робота, которым манипулирует возлюбленная. Вероятно, этот коллаж Гросса и послужил одним из толчков к созданию поэмы «Про это».

Коллаж Гросса. Вероятно, именно его упоминал Маяковский в дневнике фразой: «Помнишь, трубит?»

— Как вам удалось получить доступ к уникальному документу?

— В советские времена я был научным редактором главной биографической книги о Маяковском «Хроника жизни и деятельности», написанной В.А. Катаняном и изданной в 1985 году. Затем несколько лет работал в ИМЛИ в группе Маяковского. Лет 6-7 назад Т.М. Горяева предложила мне возглавить группу исследователей и подготовить к изданию 3-й выпуск «Описания документальных материалов Маяковского, хранящихся в государственных хранилищах» (первые два выпуска вышли более 50 лет назад). Этот справочник вышел в 2013 году. В нем я впервые напечатал (в виде фотоиллюстраций) четыре страницы из письма-дневника Маяковского.

— Вы хорошо были знакомы с Лилей Юрьевной Брик. Как вы могли бы ее охарактеризовать?

— Несколькими словами дать ей характеристику довольно трудно. Она умела влюблять в себя, если можно так сказать. О ней пишут книги, снимают фильмы, посвящают стихи. И в будущем, уверен, будут еще много писать. Если кратко сказать, то в разговоре, в своих высказываниях она всегда была неожиданной.

Беседовала Юлия Горячева

Друзья!

Если вы тоже считаете, что журналистика должна быть независимой, честной и смелой, станьте соучастником «Новой газеты».

«Новая газета» - одно из немногих СМИ России, которое не боится публиковать расследования о коррупции чиновников и силовиков, репортажи из горячих точек и другие важные и, порой, опасные тексты. Четыре журналиста «Новой газеты» были убиты за свою профессиональную деятельность.

Мы хотим, чтобы нашу судьбу решали только вы, читатели «Новой газеты». Мы хотим работать только на вас и зависеть только от вас.